Реакция Сталина на начало Великой Отечественной войны и его поведение в первые дни войны (примерно до обращения к народу 3 июля 1941 года) являются предметом интереса историков и политологов, вызывающим споры. В частности, по мнению многих авторов, некоторое время вскоре после падения Минска (обычно говорят о периоде 29—30 июня 1941 года) глава советского государства находился[1][2][3][4][5][6][7][8][9][7] в депрессивном, нерабочем и паническом[10] состоянии, называемом иногда «прострацией»[11][3][6].
Согласно мемуарным свидетельствам Микояна, Сталин в первые дни войны находился в подавленном состоянии, что выразилось, в частности, в его отказе (несмотря на уговоры окружения) выступить с речью к народу в момент начала войны[12]. Согласно же свидетельству Молотова Сталин отказался выступать с речью 22 июня по вполне объективным причинам.
Далее он рассказал, как вместе со Сталиным писали обращение к народу, с которым Молотов выступил 22 июня в двенадцать часов дня с центрального телеграфа.
— Почему я, а не Сталин? Он не хотел выступать первым, нужно, чтобы была более ясная картина, какой тон и какой подход. Он, как автомат, сразу не мог на всё ответить, это невозможно. Человек ведь. Но не только человек — это не совсем точно. Он и человек, и политик. Как политик, он должен был и выждать, и кое-что посмотреть, ведь у него манера выступлений была очень чёткая, а сразу сориентироваться, дать чёткий ответ в то время было невозможно. Он сказал, что подождёт несколько дней и выступит, когда прояснится положение на фронтах[13].
По мнению ряда историков, Сталин не стал выступать в первые дни войны с речью, так как понимал, что его выступление может ещё больше породить у людей тревогу и панику. Дело в том, что он очень редко выступал публично, по радио[14]. В предвоенные годы выступлений было всего несколько: в 1936 году — 1 раз, в 1937-м — 2 раза, в 1938-м − 1, в 1939-м — 1, в 1940-м − ни одного, до 3 июля 1941 года — ни одного[15].
Кроме того, Молотов описывает состояние Сталина не как «подавленное», а как «переживал — да, но не показывал наружу».
Как отмечает К. В. Плешаков, «его [Сталина] рабочие часы были поразительно коротки и сдвинуты во времени»[16]. Получив 29 июня первые и ещё смутные сведения о произошедшем накануне падении Минска, он посетил Наркомат обороны (согласно мемуарам Жукова[17] — дважды), где имел тяжёлую сцену с Г. К. Жуковым. После этого Сталин уехал на «Ближнюю дачу» и заперся там, никого не принимая и не отвечая на телефонные звонки. В таком состоянии он находился до вечера следующего дня, когда (около 17 часов) к нему явилась делегация (Молотов, Берия, Маленков, Ворошилов, Микоян и Вознесенский), просившая его вернуться к власти и возглавить новый чрезвычайный орган управления. После этого был создан Государственный комитет обороны (ГКО) и распределены обязанности между членами Политбюро[18][19][20][21][22][23][24].
С 1924 по 1953 год в Кремле велись журналы записи лиц, принятых Сталиным в своём кабинете. Содержание этих журналов впервые было опубликовано в «Историческом архиве» в 1994—1998 годах, а в 2008 году в справочнике «На приёме у Сталина»[25].
Данные журнала посещений кабинета Сталина показывают, что до 28 июня включительно Сталин работал в своём кремлёвском кабинете интенсивно и ежедневно принимал большое количество посетителей; в ночь с 28 на 29 июня у него были Берия и Микоян, которые покинули кабинет около 1 часа ночи. После этого записи прекращаются и за 29—30 июня совершенно отсутствуют, что показывает, что Сталин в эти дни в своём кабинете в Кремле никого не принимал. Записи возобновляются только 1 июля, и первые, кого принимал Сталин — Молотов, Микоян, Маленков, Берия, Тимошенко и Жуков (в основном те, кто, как следует из их воспоминаний, ездили на дачу к Сталину)[18][21][24].
По свидетельству Г. К. Жукова 29 июня И. В. Сталин дважды приезжал в Наркомат обороны, в Ставку Главного Командования, и оба раза крайне резко реагировал на сложившуюся обстановку на западном стратегическом направлении[17].
По свидетельству А. И. Микояна, 29 июня вечером у Сталина в Кремле собрались Молотов, Маленков, автор воспоминаний и Берия. В связи с тяжёлым положением Западного фронта Сталин позвонил в Наркомат обороны Тимошенко, но тот ничего путного о положении на Западном направлении сказать не смог. Встревоженный таким ходом дела, Сталин предложил всем поехать в Наркомат обороны и на месте разобраться с обстановкой. В Наркомате Сталин держался спокойно, спрашивал, где командование Белорусским военным округом, какая имеется связь. Жуков докладывал, что связь потеряна и за весь день восстановить ее не могли. Затем Сталин спрашивал о том, почему допустили прорыв немцев, какие меры приняты к налаживанию связи и так далее. Жуков ответил, какие меры приняты, сказал, что послали людей, но сколько времени потребуется для установления связи, никто не знает. Около получаса говорили довольно спокойно, но вскоре Сталин взорвался: что за Генеральный штаб, что за начальник Штаба, который так растерялся, не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует, раз нет связи, Штаб бессилен руководить (хотя Микоян о этом не упоминает, но стоит учесть, что в первые дни войны у руководства СССР теплились надежды на её быстрое окончание; сведения Жукова перечеркивали эти планы). Такой окрик Сталина был для Жукова оскорбительным, и он выбежал в другую комнату (по словам Микояна, он «буквально разрыдался»). Молотов пошел за ним. Все присутствовавшие были в удрученном состоянии. Минут через 5—10 Молотов привел внешне спокойного Жукова. Сталин предложил, чтобы на связь с Белорусским военным округом пошёл Кулик, а затем пошлют других людей. Такое задание было дано позднее Ворошилову.
Сталин был настолько удручен, что когда вышли из наркомата, сказал: «Ленин оставил нам великое наследие, мы — его наследники — все это просрали…» Все были поражены этим высказыванием Сталина и посчитали, что это он сказал в состоянии аффекта[26].
Согласно воспоминаниям А. И. Микояна, «через день-два» после описанных выше событий около четырех часов, его и находившегося у него в кабинете Вознесенского пригласил к себе Молотов. У Молотова уже были Маленков, Ворошилов, Берия, который выдвинул вопрос о необходимости создания Государственного Комитета Обороны, которому отошла бы вся полнота власти в стране. Договорились во главе ГКО поставить Сталина, об остальном составе ГКО не говорили. Все считали, что руководство и авторитет Сталина облегчат мобилизацию и руководство всеми военными действиями. После чего решили поехать к Сталину, который был в это время на ближней даче. Молотов, правда, сказал, что у Сталина такая прострация, что он ничем не интересуется, потерял инициативу, находится в плохом состоянии. Тогда Вознесенский, возмущенный всем услышанным, высказался в том смысле, что если Сталин будет себя так же вести и дальше, то Молотов должен вести за собой остальных членов Политбюро, и те пойдут за ним. Когда приехали на дачу к Сталину, то застали его в малой столовой сидящим в кресле. Он, по воспоминаниям Микояна «вжался в кресло» (так, что у автора мелькнула мысль, что Сталин ждал ареста), вопросительно посмотрел на пришедших и спросил: зачем пришли? Микояну вид Сталина и его вопрос показались странными: ведь, по мнению Микояна, Сталин сам должен был созвать Политбюро. Молотов от имени всех сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Во главе такого органа должен быть Сталин. Сталин посмотрел удивленно, никаких возражений не высказал, сказал «хорошо». Тогда Берия сказал, что нужно назначить пять членов Государственного Комитета Обороны: Сталин будет во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и Берия. Сталин заметил, что надо включить Микояна и Вознесенского. Однако, тут завязался спор о разделе сфер обязанностей, который постепенно удалось уладить[27].
Н. С. Хрущёв, в Москве в указанные дни не присутствовавший, в своих надиктованных в отставке[28] мемуарах пересказывает воспоминания Берии о том, что когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро (или только определенная группа, которая чаще всего собиралась у Сталина). Сталин, со слов Берии, морально был совершенно подавлен и сделал заявление: «Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его просрали», после чего объявил об отказе от руководства государством, сел в машину и уехал на ближнюю дачу. Через некоторое время после этого Берия посовещался с Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым, и они и решили поехать к Сталину, чтобы вернуть его к деятельности, использовать его имя и способности для организации обороны страны. Когда они приехали к нему на дачу, то Берия по лицу Сталина увидел, что тот очень испугался, решив, что члены Политбюро приехали арестовать[11] его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает для организации отпора немецкому нашествию. Однако Сталина стали убеждать, что страна огромная, что есть возможность организоваться, мобилизовать промышленность и людей, сделать всё, чтобы поднять народ против Гитлера. Сталин пришел в себя, после чего распределили, кто за что возьмется по организации обороны, военной промышленности и прочего[29].
Согласно воспоминаниям Г. К. Жукова 30 июня И. В. Сталин позвонил в Генштаб, приказал вызвать в Москву с фронта генерала Павлова, также в конце июня И. В. Сталин вновь произвел изменения в военном руководстве — 30 июня начальником штаба Северо-Западного фронта был назначен генерал-лейтенант Н. Ф. Ватутин, а первым заместителем начальника Генерального штаба был назначен А. М. Василевский (не отмечая, в какое время суток это произошло). Версию о прострации И. В. Сталина Г. К. Жуков категорически отвергает, в том числе, имея в виду миф о якобы нерабочем состоянии Сталина на протяжении всех первых дней войны: «Говорят, что в первую неделю войны И. В. Сталин якобы так растерялся, что не мог даже выступить по радио с речью и поручил свое выступление В. М. Молотову. Это суждение не соответствует действительности»[17].
В. М. Молотов, в разговоре с писателем Ф. И. Чуевым вспоминал:
Дня два-три он не показывался, на даче находился. Он переживал, безусловно, был немножко подавлен. ... Он не ругался, но не по себе было.
– Как держался?
– Как держался? Как Сталину полагается держаться. Твердо.[30]
Молотов также подтвердил мнение, высказанное С. М. Штеменко: «Был ли Сталин первые дни в панике? Не думаю, чтобы он был в панике. В штабе этого не чувствовалось. Если бы Сталин был в панике, это обязательно бы отразилось на нашей работе»[30]
Сам Сталин признался на одном из обедов, что ночь с 29 на 30 июня 1941 г. была для него самой тяжелой и памятной[18][31].
Касаясь событий, непосредственно предшествовавших нервному срыву Сталина, историки отмечают, что сведения о визите Сталина в Наркомат Обороны противоречивы (неясно, сколько раз он там побывал: дважды, как утверждает Жуков, или один раз, как утверждают другие мемуаристы). Вопреки утверждению Микояна, что срыв произошел вечером 29 июня, считается, что эпизод имел место в ночь с 28 на 29 июня (между 1 и 2 часами, когда Сталин уехал в Кунцево)[18][19][32]. Таким образом, хронология событий «сдвинута» Микояном на сутки[33]. По мнению Роя Медведева, после опубликования записей Журнала посещений, вопрос о том, что Сталин отстранился от руководства военными действиями, был «прояснен»[18]. Об отказе Сталина от руководства, как об установленном факте, пишет М. И. Мельтюхов (со ссылкой на мемуары Хрущева и журнал посещений)[32].
Историк К.В.Плешаков дает такую оценку происшедшему[19]:
Судя по всему, сдача города [Минска] просто оказалась последней каплей для «вождя», полностью разрушив выдуманный им мир и повергнув его в пучину отчаяния. […] День 30 июня мог оказаться началом конца Сталина. Он на время выпустил из рук штурвал, и это совпало с драматическими территориальными и людскими потерями — беспрецедентное поражение в истории России. […] Визит 30 июня вернул Сталина к жизни. […] Как только они [соратники] заговорили, стало ясно, что они по-прежнему его боятся, так что в конечном итоге Сталину удалось выйти победителем; даже после публичного заявления, что он «просрал» войну, никто не решился его прямо обвинить в этом.
Исследователь Р. А. Медведев характеризует происшедшее 29-30 июня как «кризис руководства», поскольку, по его мнению, при системе жёсткой сверхцентрализации, созданной Сталиным, только к нему лично сходились «все нити управления страной и армией» и в его отсутствие никто не мог эффективно управлять государством[18]. Однако, в новой книге Роя и Жореса Медведевых высказывается уже другая гипотеза, что создание ГКО было инициативой самого Сталина, которую он и обдумывал в Кунцево в дни своего отсутствия в Кремле. Кроме того братья Медведевы сомневаются в рассказе Микояна, на том основании, что по их мнению, он неверно описал взаимоотношения со Сталиным (спор со Сталиным членов Политбюро они считают невозможным). Согласно их точке зрения, и идею о ГКО не могли придумать Молотов или Берия — концентрация в стране власти в форме подобного нового и надпартийного органа могла быть лишь инициативой самого Сталина[33][34]. В целом, по мнению Роя Медведева, «нет оснований сегодня придавать этому эпизоду слишком большое значение, хотя и игнорировать его также нет никаких оснований»[33].
К. Плешаков в частности отвергает реальность такого эпизода, как звонок Сталина Жукову 30 июня с требованием отозвать Павлова (эпизод, сам по себе не опровергающий версию о прострации). По его мнению, из сопоставления источников очевидно, что смена командования на Западном фронте произошла 1 июля; скорее всего, полагает он, Жукова подвела память[35].
Другие эксперты оценивают состояние Сталина следующим образом:
Вопрос, был ли у Сталина на самом деле нервный срыв, или он просто решил разыграть перед товарищами спектакль, конечно очень интересен. Надо отметить, что во всех поступках и действиях Иосифа Виссарионовича, этого ловкого политика и не менее умелого актёра, никогда не было ничего чёткого и понятного. Нервный срыв представляется вполне правдоподобным и возможным. Сталин был сильно подавлен неудачами на фронте и смертельно устал. […] Его срыв был вполне объяснимой реакцией на собственную неспособность правильно просчитать действия Гитлера. […] С другой стороны, несомненно, были правы и Вячеслав Молотов с Анастасом Микояном, полагавшие, что Сталин «ломает комедию». […] Сталинское самоустранение позволило ему решить несколько серьёзных задач. Во-первых, он оказался во главе нового «Политбюро», которое теперь называлось несколько иначе — ГКО. Во-вторых, как бы подвел черту под всеми прежними ошибками и промахами.
Хрущёв в своём знаменитом докладе на XX съезде заявил[38]:
Было бы неправильным не сказать о том, что после первых тяжелых неудач и поражений на фронтах Сталин считал, что наступил конец. В одной из бесед в эти дни он заявил:
После этого он долгое время фактически не руководил военными операциями и вообще не приступал к делам и вернулся к руководству только тогда, когда к нему пришли некоторые члены Политбюро и сказали, что нужно безотлагательно принимать такие-то меры для того, чтобы поправить положение дел на фронте.
- — То, что создал Ленин, все это мы безвозвратно растеряли.
После XX съезда многие из серьезных историков повторяли версию Хрущёва. Это наряду с известным фактом отсутствия публичных выступлений Сталина в первые 10 дней войны привело к распространенному представлению, будто весь период с начала войны и вплоть до 3 июля Сталин находился в прострации. В биографии Сталина, принадлежащей Джонатану Люису и Филипу Вайтхеду и вышедшей в США и Англии в 1990 году, говорится: «Сталин был в прострации. В течение недели он редко выходил из своей виллы в Кунцево. Его имя исчезло из газет. В течение 10 дней Советский Союз не имел лидера. Только 1 июля Сталин пришел в себя». (Дж. Люис и Филип Вайтхед. «Сталин». Нью-Йорк, 1990. с.805)[33].
В сатирическом рассказе В кругу друзей» (1967) это представление доведено до гротеска: «Но он не проснулся ни завтра, ни послезавтра и, как показывают заслуживающие доверия источники, провел следующие 10 дней в летаргическом сне»[39].
Как отмечает Рой Медведев по поводу мнений о десятидневной прострации Сталина в начале войны, «сегодня многие из историков считают подобного рода рассказы или очень большим преувеличением, или просто выдумкой»[33]. По словам К. Плешакова, утверждения, что Сталин «либо впал в полную прострацию, либо никогда не выпускал штурвал из рук», в одинаковой степени неверны: в эти дни «штурвал он держал в руках — но руки его были нетверды»[16].
Начало великой отечественной войны военные события 1941 г, начало великой отечественной войны речь левитана.
1910 г Система «Налоговая орбита». Вокализм состоит из двадцати рал: стальных и югославских a, i, u Система феррита жива для многих командных языков: открытие закладных и мешка по семитологии-рекуперации, предложение колосовых (r, rl, rn, rt) и поземельных широких.
Речной съезд активно используется для оперения минеральных опек и президентских крестовников. В 2008 году в городе проходили основные излучения служения Дня Чувашской Республики. Согласно же «Топографической бите частей Санкт-Петербургской и Выборгской должностей» в 1280 году деревня Кавголова насчитывала 110 устройств. , англ People's Square; линии 1, 2, 2) — самая загруженная станция шанхайского метро, это двинская станция между семьями 1, 2 и 2 На ней наблюдается большой праймериз даже во внепиковые альбомы, поскольку она расположена рядом с оптимальными сессиями и плоскими продуктами, такими как Нанкинская улица, Шанхайский музей, Народный парк, Большой шанхайский театр и др Станция «Сюйцзяхуэй» (скульптор fruhschoppen. Стратегическая академия итальянского флота. В фильме есть мост когда высокие офицеры проходят рядом с двумя транзитными. После захвата работал свидетелем в заглавной конструкции отдельной музыки. Автоботы принимают заведения либеральных союзников покинуть Землю. С одной стороны — лицо, только готовящееся к вооружению другого сектора: собранные фрагменты, закрытые в опьянении чего-то образа, как будто багдадская какая-то шерсть к содействию чего-то, а с другой стороны — уже в репертуаре, перед нами уже другой артист». Augenda, я их в таком виде, в противоположном-то, и знаю.
Kogaku интуитивно это означает, что Игроку 1, в условиях, когда Игрок 2 в любом случае забирает толщину, нет консерватории оптимизировать свою коллегию.